В холода почему-то в памяти всплывают особенно щемящие истории из детства. В тот день мне исполнилось ровно шесть лет и шесть месяцев. Майское утро.
Выходной. Я страдаю над овсянкой. Мама, приткнувшись сбоку кухонного стола, красится, смотрит в отломанную крышку от пудреницы. На клеенке прочно, как матрешка в витрине, стоит ее главная губная помада. Из дупла помадного тюбика торчит спичка. Это чтобы вытаскивать остатки помады, мазать ее на рот, как гуашь на альбомный лист.
– Дашка, ешь, мы опоздаем! – Мама смотрит на будильник на подоконнике, начинает быстро чистить черной щеточкой ресницы на втором глазу. – Третья ложка за кого будет? За Степашку? За Хрюшу? Мама же сама знает, как и за кого я ем. За нее, за дедушку, за Степашку из «Спокойной ночи». От остальных ложек я могу отвертеться.
Если не повезет, тогда приходится есть за кого попало: за Чебурашку, за Винни-Пуха, за Незнайку. Я честно ем кашу за шахматиста Карпова, за дедушкин футбол. Я и за наших фигуристов могу съесть, и за космонавтов, и за певицу Анну Герман, мне разрешают! Не то что другим, скучно и одинаково каждый раз: «За маму
– за папу, за дедушку – за бабушку». У меня вообще никакой бабушки нет, она умерла, когда меня еще не было. И папы тоже нет. То есть он есть, но за него есть нельзя, потому что он был ненастоящим. Мама объяснит, когда вырасту. А пока вот так:
– Давай последнюю ложку! Ну давай же, рохля! За кого хочешь, только быстро! Давай…
– За дядю Веню! – выпаливаю я, не раскрывая глаз. Я не могу смотреть сейчас на маму. И ни на кого не могу. Потому что дядя Веня из квартиры под нами, он почти как Волк из «Ну, погоди!». Он в тельняшке и курит кольцами, и у него татуировка и гитара с бантом… А еще у него самая волшебная профессия – он работает в парке карусельщиком.
Если бы Волк был человеком, он бы точно стал дядей Веней. – Дашка, тебе нравится дядя Веня? Как он мне может не нравиться? Но я глотаю кашу. И фырчу сквозь нее непонятное. Пусть мама думает, что это «нравится». Геркулес –это, конечно, гадость. Но когда его ешь во имя любви – он почти вкусный.
– Дашка, держи печенье, заработала. Куда ты так кусками, за тобой что, гонятся? Ешь медленно, мы спокойно соберемся и потом пойдем.
– Куда?
– В парк. На аттракционы.
Аллея в нашем парке бесконечная. Ровно посередине бесконечности стоит памятник Полярному Летчику, он белый, гипсовый и похож на сугроб, только не тает даже летом. По ту сторону памятника – тоже скамейки, и тети с колясками, и плакаты с пионерами-героями и олимпийским мишкой. Я бегу мимо лодок-качелей, на которых катаются стоя, мимо детского колеса обозрения – оно называется «Солнышко».
У трех аттракционов – «Солнышка», лодок-качелей и «Веселого поезда» – один и тот же карусельщик! Наш сосед! «Здравствуйте, это я, Даша! Дядь Вень!» И он обернется – большущий, такой загорелый, в кепке с пластмассовым козырьком, с ожерельем из катушек на огромной шее.
У дяди Вени золотой зуб – он иногда сверкает на солнце, у него под бурой курткой – полосатая тельняшка. Как у Волка. Только под ней татуировка другая. А еще у дяди Вени есть якорь. И солнышко на руке. И прямо на пальцах буквы: МИНЯ. Потому что у него полное имя – Вениамин, можно по-разному сокращать. Не имя, а заклинание.
Кажется, я знаю, кто тут в парке главный волшебник. Тот, кто дарит не пятьсот эскимо, а пять кругов на «Веселом поезде». И еще он сам покатает нас на лодке-качелях, как в прошлый раз, меня и маму. И мама будет смеяться, что ей высоко.
Позже, когда при мне произносили слово «детство», я всегда вспоминала этот день. Мы сидели с мамой на лодочных скамейках друг напротив друга, дядя Веня встал посередине, раскачивал, то приседая, то вытягиваясь, словно он лез по какой-нибудь настоящей мачте…
На маме было розовое платье с оборками, лодка шла вперед – и оборки взлетали, накренялась обратно – и платье прилипало к сиденью. Туда-обратно, тик-так. Мы были огромным маятником, разгонявшим время. Я подумала, что, если мы перестанем качаться, мир остановится. Стало страшно и весело, пополам. Поровну. Мама смеялась.
Потом я снова бегала по аллее. До памятника Полярнику и обратно. Мимо комнаты смеха, на которой была табличка «Обед». Вишни доцветали у ограды парка, оставляли белые лепестки, похожие на кругляши, пробитые дыроколом… В небе загрохотало, громче, чем в автомате «Морской бой».
Все побежали – кто на выход из парка, кто под навес эстрады, прятаться от грозы. А я бежала к каруселям. Там под пластиковым ребристым навесом, на продавленном автобусном диванчике, сидели мама и дядя Веня. И ветер теребил висевшие на дядьВениной шее катушки с билетами. Мне разрешили перебрать катушку и оторвать себе счастливый билет.
Правда, съесть его не дали: «краска, свинец» – мама боялась, что у меня живот заболит. И дядя Веня съел его сам – «за нас троих». Брызги летели под навес со всех сторон – будто мы были в середине закипающего супа, но не раскаленного, а ледяного.
– Веня, а может, у вас тут есть какойнибудь зонтик? – У нас есть лучше! Дядя Веня сунул под автобусное сиденье катушки с билетами, поглубже надвинул на лицо пластмассовый козырек и взял меня за руку: «Не боишься, Даша с Уралмаша?» Я думала, это дразнилка такая: «суралмаша». Ну, как «растеряша» или «неваляша». «Сами вы сулар… суралмах! Не боюсь!»
Впереди нас ждала настоящая карусель. С полосатым шатром – пластиковым, но все равно похожим на гигантский зонтик. И даже лучше. Это был еще не совсем аттракцион – ни лошадок, ни паровозиков, ни лодочек на круге не стояло. На их месте темнели толстые штыри. Но внутри было сухо. Мама отошла к центру. Расправила складки мокрого платья, стала отжимать подол.
Сняла туфли – и под зонтиком стало так, будто мы пришли домой. Вот как выглядит настоящий волшебный дом. Ни у кого такого нету! Только у нас, у волшебников. Я побежала к маме, показалось, что пол тоже шевелится. Я испугалась. Потом споткнулась.
– Дядя Веня, а это крутится! Это же карусель!
– А я думал – пылесос!
– А ты можешь меня покружить? Нас с мамой?
– Конечно! – и дядя Веня спрыгнул под дождь.
– Дарья, я тебя убью!
– Мама ловила туфли, хваталась за штырек. Размахивала руками и кричала, чтобы я тоже за что-нибудь держалась и что дядя Веня сошел с ума! А он просто сделал чудо. Запустил карусель вертеться, так, что брызги полетели в разные стороны.
– Дяденька, можно к вам?
– Налетай, пацаны!
– Спасибо!
– Слышь, ты, кудлатый! Дочку мою поддержи? Она маленькая еще. Дашка! Дай пацану руку, целее будешь!
– Веня, вы с ума сошли! Вас с работы выгонят!
– Никто не выгонит! Карусельщиком работать – дурных нема. Тут детей любить надо! Я смотрела на дядю Веню под дождем. Думала о том, что в обычных семьях заводят братика или сестричку. А мы сегодня папу завели. Дядя Веня сам сказал, что я – его дочка. И у меня теперь будут собственные лодки-качели, «Веселый поезд» и карусель.
Гроза кончилась. И мама слезла с карусели. Вместо дяди Вени карусель теперь крутили другие мужчины – тоже папы и дедушки, молодые и не очень, в мокрых рубашках, в кепках с пластмассовыми козырьками, голые по пояс.
У одного дядьки на шее висел фотоаппарат, но ни у кого не было такой тельняшки, как у дяди Вени. И своей карусели тоже не было. Дядя Веня поговорил с тем дядькой-фотографом. Он нас троих снял. Возле памятника Полярнику. Сказал: «Вот, будет вам память. На долгие годы».
И потом еще отдельно сфотографировал маму и дядю Веню. Тоже на память. Я подумала: разве этот день можно забыть? А потом у мамы высохли туфли, и мы с ней пошли домой. А дядя Веня остался в парке до конца рабочего дня. Я шла и думала: если дядя Веня теперь мой папа, он к нам в квартиру переедет жить или мы к нему? Или мы дырку в полу и потолке прорубим?
Или веревочные лестницы спустим из окна? Как на корабле. Дядя Веня же моряк! Он меня тоже научит…
– Дарья! Давай с тобой договоримся как взрослые люди: ты не будешь говорить дедушке, как дядя Веня катал нас на карусели. Это будет наша тайна. Хорошо? День стал как обычно. А еще мы зашли по дороге в молочный, а там как раз давали масло и была очередь.
Мы шли с мамой домой, я несла мамину сумочку, а мама — кусок масла в бурой бумаге. Сквозь нее проступали влажные пятна – будто масло тоже попало под дождь. Дома урчала стиральная машинка. В унитаз текла бурая вода. Дедушка вытаскивал щипцами белье из бачка и клал в крутилку-выжималку. Сейчас весь дом начнет трястись. Как пол карусели.
– Дедуль! А мы с мамой сегодня ни в какой парк не ходили, и нас там никто на карусели не катал! Мы ходили по магазинам и искали масло. И потом стояли в очереди.
Весь день. Честно-честно! Дед смотрел, как мама пробирается вдоль стены, мимо машинки – к холодильнику, масло спрятать, чтоб не растаяло. Мама прижимала оборки влажного платья. Розового. К нему пристали голубые чешуйки масляной краски – от карусели.
– Ты что, Татьяна… Ты с ума сошла? Ты с этим… он же.. ты что, Танька? – дедушка вдруг бросил деревянные щипцы на пол, они раскололись пополам. Потом дедушка закричал, но я уже не разобрала. Стиральная машинка вздрогнула, завертела диском – и дом принялся вращаться. Как обычно, ничего интересного.
Через тридцать лет я начну разбирать семейный архив. Найду конверт. Там будут фото моего биологического отца со мной новорожденной на руках — когда-то их аккуратно отклеили от страницы, подержав альбом над кипящим чайником. Будет дедов партийный билет, неотоваренные талоны на мыло.
Невыигрышный лотерейный билет. А еще, разумеется, тот майский снимок. У моей мамы там ужасно тонкая талия. И она улыбается. И ей там меньше, чем мне сейчас. А еще там есть дядя Веня. В тельняшке. С папиросой и зубом золотым.
У него и вправду были наколки с солнцем и перстнями. Теперь я знаю, что это значит. Но какая разница… Я верю, что у дяди Вени под тельняшкой были не только купола, но и профиль моей мамы. Или похожей на нее знакомой русалки.
